Читать интересную книгу Любовь… любовь? - Стэн Барстоу

Скерридж потянулся за утренней газетой и открыл ее на спортивной странице.

— Я бы съел яичницу с ветчиной, — сказал он и сел к огню, поставив острые локти как раз в центре двух проплешин на ручках кресла.

Жена бросила сумрачный взгляд на развернутую газету.

— У нас нет яиц, — сказала она.

Скерридж опустил газету, и его светлые водянистые голубые глаза впервые посмотрели на нее.

— Что значит «нет яиц»?

— А то и значит, что нет. — И она добавила с каким-то угрюмым вызовом: — У меня не было денег на этой неделе, чтоб купить их. Они теперь пять шиллингов шесть пенсов за дюжину стоят. Вот и приходится от чего-то отказываться: не могу я все покупать при таких деньгах.

Скерридж раздраженно пожевал губами.

— О господи, господи! Неужели опять все сначала? То одно, то другое. И куда только ты деньги деваешь — ума не приложу.

— На тебя трачу, — сказала она. — Бог-то — он знает, какие крохи на меня идут. А тебя изволь кормить всегда хорошим. И чтобы все всегда было. Можно подумать, что ты не знаешь, сколько стоит жизнь. А ведь я тебе не раз говорила, что не хватает мне, но все впустую.

— Да разве я не дал тебе полкроны на прошлой неделе? — спросил Скерридж, выпрямляясь в своем кресле. — Разве не дал? Пора бы научиться тратить деньги: ты не со вчерашнего дня хозяйство ведешь.

Она знала, сколь бесполезно с ним препираться, и поспешила, по обыкновению, укрыться за стеной безразличия. Она зажгла газовую конфорку и поставила на нее сковородку.

— Я могу поджарить тебе хлеба с ветчиной, — сказала она, — Устроит?

— Наверно, устроит, раз ничего другого нет! — сказал Скерридж.

Она посмотрела на развернутую газету, и во взгляде ее не было ни ненависти, ни злобы, ни возмущения — лишь тупое безразличие, принятие жизни, как она есть, без всяких чувств и переживаний; очень редко поднимала она голос в знак протеста, да и то лишь потому, что еще не совсем утратила способность представить себе, какою ее жизнь могла бы быть.

Она накрыла Скерриджу на газете в конце стола, и, пока он ел, присела, скрючившись у огня, жуя кусок хлеба с ветчиной, левой рукою стянув ворот рабочей блузы на плоской груди. Лицо у нее было желтое, отекшее; темные, лишенные блеска волосы были стянуты назад и замотаны небрежным узлом на затылке; ноги, некогда составлявшие ее украшение, были обезображены уродливыми синими венами. Только черные как угли глаза и сохранилась от этой некогда хорошенькой девушки, да и то красота их обнаруживалась лишь в те редкие минуты, когда в них вспыхивал гнев. По большей же части они были словно темные окна, за которыми пряталась душа, погруженная в транс, без мыслей и без чувств. Ей было немногим больше сорока пяти, но она износилась и преждевременно состарилась в нескончаемой борьбе со Скерриджем в этом унылом и мрачном доме, который одиноко стоял на холме над Крессли, отделенный целой вечностью от света, шума и тепла, которые несут с собой человеческое веселье.

Скерридж отодвинул тарелку и провел языком по жирным губам. Потом допил чай и поставил кружку на стол.

— С яйцом оно бы, конечно, лучше было, — сказал он. Указательный палец его машинально полез в карман жилета в поисках нового окурка. — Надо экономить, — сказал он. И причмокнул губами, как бы смакуя вместе с жирным хлебом это слово. — Экономить, — повторил он.

— На чем экономить-то? — устало спросила жена, хоть, и не надеялась получить сколько-нибудь разумный ответ. Она уже многие годы урезала себя, сокращая расходы там, где муж меньше всего мог это почувствовать, и сейчас ей оставалось лишь отказаться от самого насущного. Давно прошло то время, когда мелкие радости смягчали тяготы ее существования.

— А я откуда знаю? — сказал Скерридж. — Разве это мое дело? Я свои обязательства выполнил — поработал как следует и денег накопил.

— Ну, и проживаешь их.

— Ну, и проживаю. Что же, я уж и позволить себе ничего не могу, после того как целую неделю гнул спину, а? А как другие справляются? Да многие бабы были бы счастливы, если б имели столько, сколько я тебе даю. — И, поднявшись, он снова принялся шарить по доске над очагом.

— Из десяти женщин девять швырнули бы такие гроши тебе в лицо.

— Ну, конечно, — сказал Скерридж. — Я знаю, ты считаешь, что тебе худо живется. Всегда так считала. Но я-то знаю, что рассказывают мужчины в шахте, и, уж поверь мне, тебе живется лучше, чем ты думаешь.

Она промолчала, но мысли бурлили, будоражили её. О господи, ведь он же не всегда был таким, — во всяком случае вначале все было иначе, пока в него не вселился этот бес, алчный бес, толкавший его к легкой наживе и бездумной ленивой жизни. Она никогда не знала точно, сколько он зарабатывает, но однажды увидела мельком почтовый перевод, который он посылал в уплату за ставки на футболе, и цифра, стоявшая на нем, ужаснула ее: на эти деньги можно было пристойно, уютно жить, а он бессмысленно выбрасывал их на ветер.

Закурив сигарету, Скерридж выпрямился и посмотрел на жену — взгляд, его с необычным вниманием вдруг приковался к ней.

— Что это ты сделала с рукой? — спросил он. Он произнес это грубо, резко, без всякого тепла, словно боясь очутиться в ловушке, расставленной его чувствам.

— Да зацепилась за крюк для веревки, на которой я вешаю белье на заднем дворе, — сказала миссис Скерридж. — А он ржавый и острый как игла. — Она рассеянно взглянула на неуклюже сделанную повязку и безразличным тоном добавила: — Не удивлюсь, если заражение крови получится.

Он буркнул, отвернувшись:

— A-а, вечно ты во всем плохое видишь.

— Да ведь я не впервой об него кожу сдираю, — заметила она. — Вот если б ты мне новый крюк вбил, я бы больше не пользовалась этим.

— Ах, вот что! Если б я тебе новый крюк вбил! — ехидно передразнил ее Скерридж. — Если б я сделал то, если б я сделал это… Ты уж сразу выкладывай, что еще я должен для тебя сделать!

Заражаясь его настроением, она выбросила вперед руку и указала на большое пятно от сырости в углу.

— Вот, изволь! И добрая половина окон не закрывается. Пора наконец навести здесь порядок, а то, глядишь, весь дом рухнет нам на голову!

— Господи боже ты мой! — сказал Скерридж. — Да когда же ты оставишь меня в покое? Мало я, что ли, работаю в этой дыре, чтоб еще и дома гнуть спину? — Он снова схватил газету. — Да и потом все это денег стоит.

— Конечно, стоит. Кур кормить денег стоит, поэтому ты и перерезал их одну за другой. А теперь у нас и яиц нет. Сад в порядке содержать тоже денег стоит, поэтому он весь и зарос. Сараи тоже денег стоят, поэтому они теперь и рассыпаются. У нас могла бы быть неплохая усадьба, которая кормила бы нас, когда бы ты ушел с шахты. Так нет, все стоит денег, и теперь у нас ничего не осталось.

Он зашуршал газетой и произнес из-за нее:

— Никогда наша усадьба не могла бы нас прокормить. Сколько бы я ни вложил в нее денег, все ушли бы как в прорву.

Страшная несправедливость этих слов вывела из себя даже эту долготерпеливую женщину, и, не в силах сдержаться, она дала волю гневу:

— Все равно, лучше тратить на это деньги, чем на пиво, да на футбол, да на собачьи бега, — вспылила она. — Чтоб жирели букмейкеры и всякие проходимцы.

— Ты, значит, считаешь, что я круглый идиот, да? Ты, значит, считаешь, что я выбрасываю денежки на всякую дрянь, да? — Пальцы его смяли края газеты, и из водянистых голубых глаз на нее глянул злобный бес. — Ты просто не понимаешь, на что я мечу. Я их всех рано или поздно обскачу. Так будет, непременно будет. Вся куча попадет мне в руки — вот тогда мы посмеемся.

Она отвернулась, чтоб не видеть этого бесовского взгляда, и пробормотала:

— Грешно играть…

Она сама в это не верила и, чувствуя несостоятельность своего утверждения, подивилась, почему она так сказала. Это были не ее слова, а слова ее отца: с какой стати после стольких лет она вдруг вспомнила его поучения?

— Не поминай при мне этого старого ханжу, — спокойно сказал Скерридж.

— Я уж и сказать тебе ничего не могу, да? — спросила она. — Ты, значит, сам все знаешь? Поэтому и твоя родная дочка ушла из дому: ты знал, чем ее прогнать. Смотри не доведи и меня до того же.

Ее слова заставили его вскочить с кресла — он стоял теперь над ней, лицо его дышало яростью.

— Не смей говорить о ней в этом доме! — рявкнул он — Неблагодарная сука! Не желаю ничего слышать о ней, ясно? — Он качнулся под приступом кашля и притулился к очагу, пока его не отпустило. Со свистом вдохнув и выдохнув несколько раз воздух, он сказал: — А если хочешь уйти, можешь убираться в любое время.

Она понимала, что это только слова. Понимала и то, что никогда не уйдет. Она никогда всерьез об этом не думала. Ева, исподтишка навещавшая мать, когда отца не было дома, не раз спрашивала ее, как она может это терпеть, но она знала, что никогда его не бросит. С годами она все чаще и чаще вспоминала об отце и стала воспринимать свою жизнь, как предсказанную им неизбежную кару за грех, в который она впала, связав себя со Скерриджем и произведя Еву на свет. Еву, которая теперь, когда колесо судьбы сделало полный оборот, тоже ушла из дому без родительского благословения, хотя и по иным причинам. Нет, она никогда не покинет его. Но и жизни у нее с ним не будет — это уж точно. Со временем она поверила в предсказание отца о том, что ничего хорошего из их совместной жизни не выйдет, и теперь то и дело поддавалась, смутному, но все же тревожному предчувствию надвигающейся трагедии. Давно уже миновали те дни, когда она надеялась на то, что Скерридж образумится. Слишком он далеко зашел, и этот бес уже напрочь вселился в него. Но и она пересекла рубеж, когда возврата быть не может. На горе или на радость — она связана с ним, так сложилась ее жизнь, а от жизни не убежишь.